"for nothing is hidden that will not become evident,
nor anything secret that will not be known
and come to light"
luke 8:17
кто-то из них однажды говорит, что трое могут сохранить тайну, только если двое из них мертвы - и они тут же заходятся смехом, умноженным на троих. они не собираются умирать, и смех у них злой и веселый, настолько инородный в серых стенах работного дома, что здание, кажется, вот-вот пойдёт трещинами, не выдержит, разлетится осколками по всему ньюкаслу, осядет рыжей кирпичной пылью на крыше церкви святого джона. каждого из них тоже зовут джоном - в этой дыре не привыкли ломать голову над детскими именами - но на самом деле их уже давно никто так не зовёт. они друг друга тоже зовут иначе.
первый, второй, третий. расчет окончен.
(я - второй)
[indent=2,1]
у мальчишек в работном доме не может быть секретов - здесь каждый еще до рождения взвешен, измерен и признан недостойным. самое большое достижение - написать собственное имя на грифельной доске. самый большой подвиг - попросить миску добавки.
не замерзнуть ночью.
избежать порки.
не сконать от тифа.
et cetera.
в их жизнях, выхолощенных нищетой и сиротством, не остается ничего достаточно личного, чтобы скрывать его от посторонних глаз - но все они упрямо находят что-то свое. одни выцарапывают на поверхность памяти голос матери и прячут в подушку слезы. другие - украденный с кухни хлеб.
(у меня в ее уголок вшито четыре пенса)
[indent=2,1]
каждый из троих - одинаково серая форма, одинаково бритые головы, одинаково блестящие глаза - смотрит на ровный хребет стены, как на заклятого врага. кажется, если бежать напрямик через засеянный паклей и опилками плац - успеешь перемахнуть ее до того, как в ногу вцепятся чьи-то пальцы и стянут вниз, туда, где живые позавидуют мертвым. каждый из троих знает, что это не так. свобода за стеной цокает лошадиными копытами, скрипит рессорами колес, переругивается незнакомыми голосами - но отсюда до нее не достать, сколько не разгоняйся.
(первый тайком сует под кровать моток веревки)
[indent=2,1]
они взращивают свою тайну бережно и долго - необычайно долго для тех, кто едва разменял второй десяток - но им нельзя ошибиться. ошибка обернется для них пустой комнатой без окон, новыми шрамами, неделей в лазарете, если повезет, но хуже всего то, что она обернется для них вниманием. внимание здесь не в чести. под чужим взглядом не спрячешь корку хлеба за пазуху, не шепнешь за обедом пару слов соседу на ухо, не ускользнешь с прогулки незамеченным. им есть, что терять, и они растворяются среди одинаково серых форм, втягивают в плечи одинаково бритые головы, опускают одинаково блестящие глаза. никто не замечает их до тех пор, пока не становится поздно.
(третий достает спрятанный под стеной ворох чужой одежды)
[indent=2,1]
лихорадка забирает одного из них спустя месяц от того дня, как грузовой корабль выплевывает их на берег эдинбурга - но в подвале, где они спят, нельзя разжечь огонь, и в темноте не видно остекленелых глаз под пальцами черной магды. утром его тело вынесут на улицу и вернутся к своим делам, будто ничего не случилось, но тогда, ночью, каждый в прогорклой от влаги комнате лежит без сна, слушает, как черная магда шепотом читает книгу бытия, и надеется, что смерть пройдёт мимо еще один раз.
(ибо прах ты и в прах возвратишься)
[indent=2,1]
черная магда прячет их под крыло, учит выживать, показывает, как защищать свое и брать чужое. у нее дюжина других птенцов, таких же неоперившихся и желторотых, и ни один ей не кровный. черная магда носит траур по каждому из них - по мертвым и нерожденным, по брошенным в тюрьму, забитым дубинками, повешенным на площади, и тем, кого это только ждет. они несут ей чужие кошельки, платки с вышитыми инициалами, часы и безделушки. они учатся влезать в окна и вскрывать двери, уходить от полиции, растворятся в толпе, быть невидимыми. они стараются не думать о будущем, но это выходит как-то само по себе, и оказывается, что их будущее, разметанное по трущобам и застенкам, уже давно предопределено черной вуалью магды.
вопрос лишь во времени.
(я стараюсь не думать об этом, когда вписываю свое имя в список рекрутов)
[indent=2,1]
когда они оступаются в свой первый и последний раз, им, застигнутым врасплох внутри офицерского дома, щедро предлагают выбор без выбора. колонии бунтуют, британии снова не хватает людей, и они, разумеется, не колеблются ни минуты - на то и рассчет, хотя разница между армией и тюрьмой не настолько велика, как это может показаться на первый взгляд. ни одному из них еще нет и семнадцати - но они добавляют себе пару лет для важности, подворачивают рукава слишком больших мундиров и в конце концов оказываются на палубе корабля, идущего прочь от вылизанного дождями эдинбурга в сторону капской колонии. перед прибытием в порт-элизабет кто-то наспех произносит речь об имперском величии их родины - но по большому счету на величие здесь всем наплевать.
(на самом деле мы просто надеемся не сдохнуть под ярким африканским солнцем)
[indent=2,1]
годы разбрасывают их по материку и живыми протаскивают через пекло кипящей на нем войны, чтобы вновь свести в порт-натале - жестких, обветренных, изменившихся до неузнаваемости, растерявших все, что когда-то делало их похожими друг на друга. их нынешний полк квартируется за чертой города - до ближайшего паба примерно полторы мили, хотя, конечно, назвать это заведение пабом язык не повернулся бы ни у одного, ни у другого - и первый, жмуря против солнца единственный глаз, всю дорогу говорит о том, что собирается осесть здесь с девчонкой из местных. второй молча шагает рядом, время от времени припадая на правую ногу. у обоих на плечах тускло выблескивают звездами лейтенантские эполеты, но о войне никто из них не говорит.
(война и без того окружает нас слишком плотно)
[indent=2,1]
обычно они приходят в город по субботам - за год это успевает войти в такую же привычку, как и построение на плацу. девчонка из местных каждый раз встречает их у изгороди крайнего дома, и в первую их встречу он почему-то ожидает увидеть загорелую светловолосую поселенку, но та, что издалека машет им рукой, кутая в складки платья слишком большой для её фигурки живот - невысокая, кучерявая и темнокожая. девчонку здесь называют анна - и это, разумеется, не настоящее ее имя. здесь вообще, если так подумать, слишком мало настоящего - но никто из них не думает об этом. у них слишком мало времени, чтобы выискивать фальшь в том, что окружает их каждый божий день.
каждый божий день здесь может оказаться последним - особенно чертова суббота.
(в одну из суббот нож входит первому между ребер, когда мы вдвоем бросаемся разнимать пьяную драку)
[indent=2,1]
в городе говорят, что британцы должны покинуть порт-наталь к рождеству - и анна смотрит на швартующийся у пристани корабль широко распахнутыми глазами. она просит забрать с собой их обоих - ее и ребенка,- увезти из этого города хоть куда-нибудь, лишь бы не видеть свежую могилу на местном кладбище, но английский подводит ее, путается на языке, застряет в горле тугим комом слез. он видит ее просьбу во взгляде - и отвечает ей взглядом, потому что не находит правильных слов, чтобы объяснить, почему на этом корабле нет места для черной женщины и ее младенца. он боится, что им нет места не только на корабле - британцы любят чужие земли, но никак не чужаков на своих - но для этого у него тоже нет правильных слов, и он молчит, глядя на растянувшуюся по берегу вереницу красных мундиров.
утром, еще до рассвета, корабль опускает паруса, чтобы отплыть домой без него.
(на самом деле у меня просто нет дома)
[indent=2,1]
после нового года они втроем оседают в грейемстауне, чтобы попытаться начать что-то, похожее на обычную жизнь - и она затягивает их, как омут. она въедается пылью в воротник рубашки и рассыпается буквами по статьям местной газеты, которые он - последний джон из троих - пишет. она пахнет домашней едой с кухни и звучит первыми словами окрещенного томасом мальчишки. она растягивается, как смола, на четыре года - почти что долго и счастливо, если не с чем сравнивать - и заканчивается тоже как-то совсем по-обычному. анна просто режет руку грязным ножом, и когда все старания местного доктора не дают результатов, вдруг оказывается, что их с сыном здесь больше ничего не держит.
(когда мы с сходим на берег в лондонском порту, дождь хлещет, не переставая)
[indent=2,1]
в лондоне их никто не ждет, но почему-то он цепляется за этот город с упрямством человека, которому больше некуда идти. идти, впрочем, и правда некуда - таких, как они, не ждут вообще нигде - и все, что ему остается, это хвататься за каждую брошенную кость. он пишет статьи для безымянных газет, выуживает новости из густого столичного воздуха, как фокусник голубей, ищейкой вынюхивает сенсации и роет землю в поисках правды - но нигде не задерживается надолго. через год ему едва хватает денег, чтобы оплачивать тесную комнатку под крышей. к зиме приходится заложить свои ордена, под рождество - выйти на ринг для кулачных боев, весной - продать военные дневники какому-то издателю. он не ждет, что это как-то изменит его жизнь - может быть, даст протянуть еще пару месяцев, не больше - но именно это и происходит, когда однажды утром почтальон вручает ему письмо. письмо, написанное каллиграфическим почерком с завитушками, приглашает его в офис газеты дэйли ньюз, и он принимает приглашение - как и все, что следует за ним.
(на столе у главного редактора лежат мои военные дневники)
[indent=2,1]
лучше, чем писать, у него выходит только выискивать правду там, где кто-то отчаянно пытается ее скрыть. в этом есть что-то болезненное, если не сказать патологическое - в особенности для человека, который в своей жизни только и делал, что лгал и недоговаривал. он ищет ее везде - от палаты лордов до подворотен уайтчепела - но находит только обрывки, разметанные по лондону клочки огромного полотна, которое ему никак не удается собрать воедино.
девчонка, заметившая яркое сияние в переулке.
тело из городского морга со странным шрамом на животе.
выкатившаяся из кармана мертвеца золотая монета.
он рассматривает латинские надписи с обеих сторон и думает о том, что трое могут сохранить тайну, только если двое из них мертвы - но здесь, похоже, все иначе, и умереть придется тому, кто не успеет вовремя остановиться. пастор в церкви неразборчиво бормочет что-то над усопшим - явно не книгу бытия, и ему приходится вслушаться, чтобы наконец узнать евангелие от луки.
(ибо нет ничего тайного, что не стало бы явным, и скрытого, что не стало бы известным и не вышло на свет)
[indent=2,1]

• несмотря на то, что вернулся в англию всего шесть лет назад, уже успел стать довольно известной личностью в узком кругу лондонских газетчиков и журналистов - в основном своими нестандартными и не всегда законными методами поиска информации;
• до дэйли ньюз сотрудничал с другими газетами разной степени известности, и умудрился нажить себе в них больше врагов, чем друзей, хотя даже не старался;
• вопреки своему не слишком дружелюбному характеру, знает своих людей своих людей в практически любой дыре лондона;
• пару раз ненадолго оказывался за решеткой по причине расхождения во взглядах на допустимые границы вовлеченности прессы в полицейские расследования;
• ушел из армии в звании второго лейтенанта, о чем не очень любит вспоминать на досуге, но тем не менее бережно хранит в шкафу мундир, награды и револьвер;
• после ранения практически незаметно, но все же хромает на правую ногу и мается болями в колене на непогоду - впрочем, когда это его останавливало;
• помимо английского языка говорит на южно-африканском диалекте голландского; отлично имитирует эдинбургский и большинство распространенных в лондоне акцентов, но знающий человек все равно может распознать в нем уроженца северного йоркшира;
• в одиночку воспитывает сына лучшего друга и зулусской девушки, как своего собственного, и шлет к черту все достопочтенное общество вместе с его осуждением;
• волей судьбы и главного редактора вынужден работать над своим текущим журналистским расследованием в паре с языкатой художницей и не то, чтобы сильно счастлив по этому поводу;
• более чем уверен, что в лондоне происходит какая-то неведомая херня, и во что бы то ни было намерен докопаться до её сути (помянем).

Ответьте на пару вопросов:
1. не осудим.
2. но обсудим.